"Стальная верность", фик для queer deer

[Santa-for-X]

Для: queer deer *Санта искренне извиняется за задержку*
От:
Название: "Стальная верность (Stalemate)"
Ссылка на оригинал: Stalemate
Жанр:
Рейтинг: PG-13
Персонажи: Чарльз/Эрик
Размер: 1353 слова
Предупреждение:
Дисклеймер: Все герои принадлежат Марвел.

Стальная верность

В основании его спины алеет вспухший, уродливый алый шрам. Он изгибается, точно живой, повторяя движения тела. Глубоко внутри, под истерзанной, изорванной плотью, каналами сшитых сосудов и мертвых нервов, под медленным течением крови чувствуется что-то отчетливо искусственное и неживое.

С каждым аккуратным, болезненно медленным движением тела, с каждым движением рук, поворачивающих колеса коляски, элементы, скрепляющие его позвоночник, хрустят и щелкают в атональной симфонии. Она могла бы стать прекрасной, эта мелодия – столь же прекрасной, как бывают деревья после осени, прекрасной, как завитки сигаретного дыма в морозном воздухе, прекрасной, как губы семнадцатилетней девушки, накрашенные ярко-алой помадой, стащенной их сумочки матери.

Она могла бы быть прекрасной. Но не стала. Она холодна, цинична, и отдает металлом.

Ровно четыре пластины и восемь спиц удерживают его под легато тревожного сердцебиения.

Закончив менять повязки на ничего не ощущающих ногах, доктора сообщают ему об этом, и не могут понять, почему Хенк тревожно хмурится, Алекс резко и зло поджимает губы, а Шон грустнеет взглядом. Они же проделали хорошую работу.

Чарльза это не беспокоит. Ну, по крайней мере, не так сильно, как остальных. Он теперь едва ли замечает их: только спина немного болит, когда он допоздна засиживается над прототипом новой Церебро вместе с Хенком, выдвигая и оспаривая новые теории генетических мутаций.

Теперь они совершенно точно становятся его частью, как и все остальное.

--

В первый раз Эрик снова видит Чарльза на другом конце парка. На Эрике нет шлема, ему же нужно слиться с толпой, и последним, кого он ожидает увидеть…

Ну.

Он чувствует металл, поющий для него, подрагивающий у Чарльза под кожей, сплетенный с его плотью и костями и это потрясающе, удивительно интимно – будто бы Эрик знает Чарльза всего, изнутри и снаружи, может разгадать его тайны и рассказать о них всему миру. Эрик чувствует положение каждого крохотного кусочка металла, может посчитать их так же легко, как ему приходилось убивать людей, вставших у него на пути, может рассчитать то крохотное расстояние, на которое они расходятся между собой, почувствовать практически незаметные даже для него колебания и смещения.

Он судорожно вдыхает, ощущая металл вокруг: лавочки, лампы, кольцо проходящей мимо женщины – он чувствует все это под кожей, но гораздо сильнее и ярче там – Чарльз.

Чарльз поднимает голову и становится невыносимо прекрасен, со своими болезненно яркими глазами, распахнутыми для этого мира, настолько открытый, как еще никогда, никогда в жизни не удавалось это сделать Эрику.

Он закрывает глаза.

Он мог бы – он бы на самом деле убить Чарльза, изнутри, разорвав его в клочья и даже не вспотев при этом, или же он мог бы мучительно медленно и осторожно направить металл по сосудам к сердцу и выложить там по кусочку металлический узор, мог бы призвать металл в руки и отправить обратно, со скоростью пуль – есть тысяча способов, которыми он мог бы убить Чарльза, прямо сейчас, и они оба понимают это.

Металл, кажется, зовет его, манит, выделяясь в сознании ощущением более ярким, чем когда либо, сильнее даже, чем в тот первый раз, когда ему пришлось управлять им, сведенными от боли руками, тянущимися к матери, когда ледяная грязь потоком заливала ботинки. Он сжимает кулаки и говорит себе прекратить.

Когда он снова открывает глаза, Чарльз смотрит на него: тихо и уверенно.

Эрик чувствует его на грани своего разума: это странное спокойствие, которое кажется, вливается в промежутки между его гневом и горечью, медленно, но уверенно проникает под его вину и стыд до тех пор, пока мучительно медленно не забирает их себе.

Это чувство кажется удивительно знакомым, мягким, приятным, и удивительно нежным прикосновением к разуму: не перебирающим его воспоминания, не теребящим эмоции, не читающим мысли и намерения словно открытую книгу – оно просто есть, словно бы так было всегда. Это просто, словно дышать, и одна мысль об этом заставляет холодок пробежаться по спине Эрика.

Эрик отворачивается. Он не может вынести – просто не может.

Чарльз тянет его, сначала мягко, потом сильнее и настойчивей, пока Эрик не понимает, что его голова повернулась будто бы сама по себе, противясь его воле, и он чувствует свою кожу и кости: тряпичная кукла в руках у Чарльза.

Теперь он видит иные воспоминания, и не может сказать кто – он или Чарльз вытаскивает их на поверхность, но это неважно, ведь они оба видят это – сиюминутные картинки, их прикосновение одинаково болезненно для них обоих. Солнечный зайчик – хрупкий и нервный, скачет по простыням, прикосновение пальцев…

… он не может сказать, чьих – его или Чарльза…

И Эрик никак не может понять, чьи же это воспоминания, да это и неважно сейчас, потому что…

… скольжение пальцев вдоль по его ребрам – сладчайшая мука, и это так невозможно нежно, что ему кажется, что сейчас он мог бы прижаться щекой к накрахмаленной наволочке и тихо разрыдаться. Он вспоминает слова Декарта, о неверности чувств, и размышляет может ли мир создаться из одного восприятия, и превратиться в нечто прекрасное одной силой мысли, или оно и в самом деле такое…

… поцелуи, невесомые, почти неощутимые на губах, сомкнутые веки, чуть в синеву от усталости, долгое скольжение ладоней по спине, до самых плеч, щекотное прикосновение щетины к груди.

… и он думает, что это слишком реально, слишком ярко для того, чтобы существовать на самом деле – потому что в мгновения шока, ужаса и горя, разве не чувствовал он, что мир нереален, и притяжение вдруг исчезло и все стало каким-то странным? А если эти мгновения совершенно реальны, наиболее жестоки и беспощадны, то как наше восприятие «обычного» может быть названо нормальным?

Он вспоминает.

Он знает. Каково это – когда тебя держат в объятьях так нежно, будто бы ты соткан из лунного света, неприкосновенного и яркого, растворяющегося прямо на глазах.

Ночь холодна, и луна замерла в небесах.

И, черт побери.

Резкое скольжение ногтей по коже. Матовое сияние пота. Белоснежная линия зубов, оскаленных на фоне бархата ночи, словно лишь бы сказать «Черт, черт, ты доводишь меня до грани», и эти невозможно алые, грешные и распухшие губы.

Крик, разрывающий тишину небес, резкий треск рвущихся простыней, изгибающихся под невозможными углами. Пятно крови, алым позором сияющее в лунном свете. Глоток воздуха – «Осторожней, любовь моя, друг мой, не утони, не захлебнись только, осторожней. Вдох, выдох, времени не так уж много…» - жестокие поцелуи-укусы, липкая влажность между их телами, этого слишком много, черт.

Он видит темную фигуру, изогнувшуюся на фоне окна и деревьев и, с удивлением Эрик понимает, что это он сам, видит свои глаза, довольное выражение лица, линию плеч, изгиб рук, когда он обхватывает ими плечи, склоняясь над Чарльзом.

Черт.

Эрик трясет головой, отгоняя мысли. Или может быть, это делает Чарльз. Трудно сказать.

Через парк он видит Чарльза, медленно убирающего пальцы от висков, его руки дрожат, и Эрик чувствует его слезы как свои – солью и горечью на губах.

Ярко светит солнце. Трава потрясающе сияет зеленью на фоне ярко-голубого неба, вокруг ходят пестро одетые люди, медленные и расслабленные этим летним днем. Блестят боками шахматные доски, белый слишком ярок сейчас, на него больно смотреть, а черный – изящно красив.

Между ними – сотни людей: парочка, лениво раскуривающая кальян, дым мешается с их смехом, а их губы щиплет, когда они решают поцеловаться; мать с ребенком смеются и мочат ноги в воде; школьники хмурятся над шахматами; пожилой дедушка отдыхает, ловя призраков своей ускользающей памяти – но ему все равно. Они все не имеют смысла.

Единственный кто сейчас важен – Чарльз, и его присутствие в разуме, невозможно сильное, и Эрик знает, что одной мыслью Чарльз может сделать его покорным, словно корова, или очистить его память до белизны, или заставить поверить, что он – кто-то другой. Он знает это.

Он сжимает кулак и чувствует, как металл в позвоночнике Чарльза дрожит и купается в крови.

Чарльз улыбается – так измученно и мило.

Эрик никогда не видел никого, более красивого и он болеет им – жаждет.

«Не хочешь сыграть в шахматы?» - спрашивает он, и его голос все так же ясен в разуме Эрика, будто бы он никуда и не уходил.

Это обещание, мольба.

Эрик замирает.

- Я…

Он хочет сказать, что повидается с Чарльзом как-нибудь в другой раз, что ему нужно идти, Эмма с ребятами будут злиться и переживать, что здесь небезопасно, не теперь, когда за ним гоняются ЦРУ и ФБР, не тогда, когда ему неуютно в мире, который никогда не примет его, пока они не самоуничтожатся от своего идиотизма, но все, что получается, это…

- Я бы с радостью.

Он ненавидит себя за свою слабость, но, когда Чарльз подкатывается к столику, белея костяшками пальцев на ободах и слишком уж блестя глазами, Эрик впервые задумывается, заставлял ли Чарльз его согласиться.